Улицы и переулки города----------------------

Сориентироваться из центра города было несложно – Винченцо обитал, как выяснилось, не так далеко от имения графа Жешевски, потому долго мучиться Родригесу не пришлось – не более двух минут.

- Смотри! Повезли! А ведь предупреждали девок-та!
- Та, мож, она и сама прыгнула! Смотри какой здоровый!
- Мам! А я такой же выросту?!
- Батюшки-светы! Это ж откуда таких коней берут?! С него, почитай, одного суджука…
- Моя капуууста!

Эти и многие другие реплики сыпались со всех сторон. Ландшпиль – город, полный людей, не желающих оставаться в стороне от, какого бы то ни было, события. Но Винченцо, признаться, абсолютно ничего не слышал за феерическим коктейлем издаваемого им грохота. Равно как не долетали до его слуха ни шипение, ни мат магистра. Иначе, он бы, пожалуй, попытался погнать дестриэ быстрее. Ведь на полном скаку личность Родригеса в таком положении могли и не разглядеть, а вот сидя впереди паладина в своей гербовой накидке, магистр весьма скоро стал бы предметом пересудов. Это в Гандогаре в этом плане хорошо – мужчина ли делит с тобой постель, женщина ли – это никого не касалось и никого не удивляло.
Вот и показалась в поле зрения берлога. Винченцо остановил коня и спешился, похлопал его по толстенной шее. Устал, дружище? Ну, ничего. Сейчас всё будет. Стянул по-быстрому с себя перчатку, вторую, сбросил прямо на землю, потянул шлем, глотнул впервые за полгода свежего ландшпильского воздуха полной грудью. Шлем – туда же, к перчаткам. Помог «спешиться» Родригесу. Ну как спешиться… Паладин достаточно аккуратно снял вяло матерящегося магистра с коня и, устроив на плече, пошёл к дому, забрав предварительно стопку писем из седельной сумки.
В этот же миг на пороге появилась тётушка Роззи:
- Пан Гарпари! Вернулись! Живой! Страсти-то какие!- немедля оценила обстановку она, всплеснув руками. Но почти сразу сориентировалась, слегка поклонилась, широко распахивая дверь перед  мужчиной.
- Убрать, расседлать, накормить, - пояснил Винченцо, привычной к подобному общению, экономке и направился в сторону спальни, где уже, наконец, устроил  Диего на кровать. Сам опустился на одно колено рядом, понимая, что, видимо, переборщил. Погладил щёку, повёл ладонью по плечу и ниже, поймал кисть и, легко сжав, приложился губами  к пальцам. А затем просто ткнулся лицом в открытую ладонь, затираясь, вдыхая столь тщательно хранимый в памяти запах.
Пробыл в таком положении, наверное, с минуту. А затем уже, встряхнувшись, потянулся, самодовольно улыбаясь, к пачке писем, перетянутой чёрной атласной лентой – сестрой-близнецом той, что стягивала сейчас многопрядную косу Родригеса. Развязал неплотный узел и взял самое первое письмо в руки, повертел немного, сорвал сургучную печать…
Но, прежде чем начать читать собственные строки, прикрыл глаза, чуть нахмурился, будто всматривался во что-то, существующее перед внутренним взором и проговорил:
- "Храни тебя Небо, Гарпари. Больно признавать тот факт, что в данный момент я не могу видеть тебя. Печаль эту смягчает только возможность доверить эмоции бумаге. Надеюсь, что удача хранит тебя от вражеских клинков, ибо нет доверия той вере, за которую приходится лить кровь. Пиши мне, я хочу знать, что ты жив."
Строки, написанные не его, Гарпари, рукой, но строки адресованные ему. Зачитанные и перечитанные, отложившиеся в памяти слово в слово. Винченцо предпочёл полностью восстановить картину их переписки, показать её в логичном течении. Понимая, что никогда в жизни он ещё так много не говорил.
Теперь уже глаза скользили по собственным строкам:
- "Не переживай, Родригес. Ты и оглянуться не успеешь, как я вновь оскверню Ландшпиль своим нечистым присутствием. Судьба и так где-то сильно обманула меня – не то преждевременной войной, не то слишком ранней встречей. Как будто обокрали. Небо сохранит меня – хоть бы для того, чтоб я смог вернуться и попробовать разгадать и понять тебя."
И вновь по памяти:
- "У меня нет иного желания, Гарпари, как очутиться рядом с тобой. Я не помедлил бы и минуты, если бы мог покинуть все и переместиться к тебе. Не делаю этого лишь потому, что это твоя война. Война смертных и я не имею права вмешиваться в ход человеческой истории. Я не ищу себе оправданий, но понимаю, что так будет лучше. Я не смогу выносить бессмысленной бойни во имя несуществующего бога и заберу тебя с поля боя в первый же день. Надеюсь, что ты поймешь и простишь мою слабость. Береги себя.
Обнимаю от всего сердца, с болью заканчиваю писать, ибо лишь таким образом пребываю вместе с тем, кто дорог мне, которого желаю до безумия."
Хруст следующей печати и тишину, заполненную лишь треском огня в камине и дыханием. Собственное казалось невыносимо громким, но Винченцо продолжал:
- "Могу тебя успокоить – я не считаю это ни трусостью, ни малодушием, ни слабостью. Ты делаешь всё верно, трезво оценивая, какие тебя одолеют желания. Ведь я ни при каких условиях не согласился бы покинуть поле брани, как бы мне ни хотелось находиться рядом. Сколь бы не была бессмысленна эта война, но на ней гибнут люди. Обычные люди, которые не обладают ни оборотничьей силой, ни реакцией – не думаю, что стоит перечислять весь список. Не хотел бы, чтоб это смотрелось похвальбой. Сейчас это необходимые инструменты для спасения других жизней. И это в полной мере оправдывает моё нахождение здесь.
Я цел и буду невредим через пару часов. Неловкая шутка."
Винченцо не смотрел на Родригеса, понимал, что не готов встречаться глазами с тем, на кого обрушил столько потрясения всего за пять с небольшим минут:
- "Сегодня был у графа Жешевски. Он живет с одной женщиной. Все утро думал о том, насколько иная жизнь у человека, у которого есть любящая пара. Ты решишь, что я обезумел, адресуя все эти строки тому, с кем был всего раз. Мне все равно. Быть с тобой, Гарпари, величайшее счастье, которого только может пожелать существо, чье сердце способно к чувствам. Ты подарил мне удивительную возможность ощущать себя нужным, обогретым лаской, теплом и беззаветным вниманием. Не уверен, что духи способны на столь сакральную, чистую щедрость по отношению к постороннему.
Никогда еще время не длилась столь бесконечно, и, должно быть, так будет всегда, пока мы находимся вдалеке от милых нашему сердцу существ. Я никогда не подумал бы, что смогу испытать то же самое, что испытывают смертные. Искренность человеческих чувств всегда восхищала меня настолько, что для зависти не оставалось сил.
Поэтому пускай Небо будет благосклонно к тебе все те дни, которые ты будешь отстаивать право на следующий вдох."

Полгода. Шесть долгих, насыщенных событиями, месяцев. Долгий переход, безвкусная еда, изматывающие бои. Кровь – своих, чужих, собственная. Кошмар, ставший рутиной. Отсутствие возможности продумывать свои действия, навязывающие одну лишь философию – бей сам, пока не ударили тебя. Винченцо это претило, ну да солдат и не обязан любить войну, в его задачу входит сделать так, чтоб она как можно быстрее закончилась. Но, не смотря на всё это, у оборотня была масса времени обдумать произошедшее накануне Осенённого знамением похода.
Кто знает, как развивались бы отношения с Родригесом, не издай Свет отражённый указа о помощи союзному государству? Винченцо не отрицал очевидного – магистр был ему симпатичен с первой минуты знакомства, однако существовал ряд «но», способных помешать чему-либо более серьёзному.
«Но» - Винченцо не умел и не хотел строить долгих отношений. Его самым длинным романом считалась интрижка длиной в тридцать шесть часов. Всё закончилось, лишь только она сделала шаг за порог.
«Но» - Винченцо предпочитал женщин мужчинам. Крутые бёдра, а не плоский живот, мягкая грудь против широких плеч. Оборотень никогда не бывал с мужчиной. Более того, считал это противоестественным, не смотря на долгую жизнь в Гандогаре, жители которого имели на этот счёт совсем другую философию.
Гарпари ещё тогда смог смириться с тем, что Родригес мужчина. Влечёт же? Влечёт! Потрясающие щиколотки, затягивающие янтарные глаза, белый плес волос и, главное, поцелуи, впервые в жизни не вызвавшие отвращения. Всё это сделало магистра весьма пленительным, и Винченцо никогда впредь не пожалел бы  о том, что отказал своим принципам. Прекрасный секс, просьба остаться, короткая поездка в бричке, где касания перемежались с долгими дивными поцелуями. Не менее темпераментный и жаркий второй раз, уже здесь, в полумраке этой самой комнаты. Чудесный день, раз за разом, впоследствии, тревоживший память – сознательно и подсознательно, приходя во сне, растравливая, заставляя где-то как-то даже возмутиться – неужто, за всю жизнь у Гарпари не было более ярких приключений? При всём при этом оборотень понимал, что коли не долгая разлука, абстрагировавшая от привычной жизни, давшая время на подумать, если бы не щемящие письма, его отношение к Родригесу, как это не печально, осталось бы на уровне экзотической, затянувшейся интрижки. Война изменила расклад, и Винченцо был немало рад этому.
Магистр остался именно таким, каким запомнил его Гарпари. Живым, непредсказуемым в своих эмоциях. С того момента, как чёрный дестриэ остановился перед Родригесом на дороге, ведущей к графу Жешевски, ангел, казалось, уже раз десять сменил свои настроения. Было ли так всегда, или Винченцо просто везло – неизвестно. Было ясно лишь то, что оба чрезвычайно волнуются, стоя на пороге открытия сокровенной тайны. Письма сыграли свою роль, и препятствие было преодолено – грубо, но действенно. Вспышка неконтролируемого, не ясно чем вызванного самоуничижения. Оборотень весьма удивился – разве он хоть словом намекнул на то, что причина для того, чтоб не читать письма, ему не понятна? Но ещё большее удивление вызвало то, насколько легко было успокоить магистра. Что ж, немногословный оборотень был научен ёмким фразам. Первые взаимные касания, первый, после долгой разлуки, поцелуй.
Гарпари уже начало казаться, что это вновь сон, что всё чересчур идеально. Что он проснётся сейчас в шатре, в окружении десятка таких же паладинов – и не один, вроде, но один. Однако, жизнь плеснула в ситуацию комизмом, добавила немного неловкости и нестандартных трудностей. Такого во сне быть просто не могло!