Доки >>>

Больше всего Кисаря доставала трансформация черепа.
Когда надёжная человечья тыквень вытягивается в удлинённую, ажурную конструкцию, а мозг плющится раздающимися глазницами, поневоле припомнишь всю свою родословную до колена бастишева. Хотя бы, это происходило быстро. Согласно верованиям своего племени, усвоенным в раннем котячестве и не забытым ни в единой подробности, морфинг бывает тем быстрей и легче, чем гармоничнее баланс между двумя душами оборотня, звериной и человечьей - с этой точки зрения, состоянием своих душ Кисарь мог быть доволен. Но как же доставала трансформация черепа... Первым желанием, которое испытывал Кисарь, перекинувшись в рысь, всегда было присесть и почесать уши, избавляясь от легчайшего, комариного звона в башке.
И зачастую зверски хотелось кушать. Семидесяти килограммам тела Расти Ватруха на суточный прожор требовались немалые количества мяса, но семидесяти килограммам тела рыси - ещё больше. Ещё в Догароте хозяйка успокаивала служанок, чрезмерно впечатлённых аппетитами растущего оборотня: "Его желудок в любом случае не может быть больше его самого!" Домашний рысёнок - не самое дешёвое удовольствие.
Именно мыслями о том, где бы похитить овцу или поросёнка, и был занят Кисарь, сидя на подоконнике своей комнаты во всём великолепии рыжего меха. Хловцы заметить его не могли - спали, возлив надлежащее количество спиртного в память Сэдди (упокой его единый) и Горлаша (чтоб его черти драли), да и рысь был бдителен, убрался бы от окна, заслышав движение на крыльце или во внешнем дворе... Иногда его подмывало явиться кому-нибудь из артели кошачьей персоной и поглядеть на реакцию, однажды он даже сделал это, правда не в самом доме, а перед дверью. Тогда получилось занятно:
- Чейк, ты гляди, у нас на пороге котик гостей намывает!
- И что с того? Не верю я в эти приметы.
- Да бес с приметами, котик размером с волкодава!
Больше Кисарь рысью на глаза не лез, историю обсудили, обсосали до косточек и решили, что котик волкодавьих размеров померещился. "И, между прочим, я выше волкодава!" Высокие лапы обеспечивали Кисарю исключительный рост, и ему было свойственно кошачье самодовольство на этот счёт, ведь крупный - значит грозный!
Вернувшись от Раколовов, Ватрух успел перехватить копчёную треску, краюху и несколько варёных картофелин, пока грелась вода на помывку. В доме стоял храп с посвистом - артель просыхала после ночной поминальной гулянки. Никто Ватруху не помешал и даже не заметил его... Если бы вот в такое сонное утро кто-нибудь удумал подпалить халупу, половина артели угорела бы, не проснувшись. "Хороша дисциплина..." Но что взять с бандитов?
Понемногу дробили тишину жизнеутверждающие вопли горластых ландшпильских петухов, начинали ворочаться двери и ставни - город просыпался рано. Настроение Кисаря колебалось между "пожрать бы" и "лениво". Одна драка прошлым вечером, одна ночью, уборка в комнате (пока хловцы спят, а не подтягиваются позубоскалить от скуки)... Кисарь реально устал. Пригнув голову и почёсывая ухо ногой, он огляделся на шмотки, сброшенные где попало на пол, благо пол был вылизан практически до чистоты обеденной тарелки. Не хотелось перекидываться, уматывать помытое, отдыхающее тело в одежду и опять куда-то срываться. Поперёк двери в пазах лежал массивный деревянный брус - на случай, если кто-то оборзеет и сунется. Рысь повёл ушами, широко зевнул и лёг в клубок. С улицы в раскрытом окне можно было заметить красный пушистый бок, но на этот случай у Ватруха было прицельно спёртое на рынке мохнатое одеяло с рыже-чёрными узорами - Ватрух несколько раз показывался хловским, замотанный в него, после чего артель причислила блажь спать в одеяле на подоконнике к тем привычкам, за которые Расти звался сукиным котом.

Отредактировано Кисарь (2011-03-11 07:14:19)

...Легендарный в артельской халупе обман зрения, котик волкодавьих размеров, наблюдал с подоконника верхнего этажа процесс форсирования уманкиной задницей препятствия. Зрелище его увлекло - котик экспрессивно водил ушами, мёл и дёргал пушистым хвостом, переминался на лапах и то прижимал к морде, то топорщил серебристые усы. Кисарь в истинной форме был щедрым на эмоции, искренне сопереживал приключению Уманки и его успехом был доволен чуть ли не как своим.
Проснулся Кисарь ещё в тот момент, когда доски крыльца отозвались на шаги Уманки стариковским скрипом. На каждого в артели у этих досок была своя песня, рысь выучил их все, по их звуку определял, кто идёт. Как хороший сторожевой пёс. От шагов своих он даже не открывал глаз, вёл ухом и дремал дальше, но Уманка принялся орать, дозываясь хловцев из оглобель, и сну пришёл конец. Перекидываться, одеваться, перешагивать дрыхнущие туши на первом этаже, чтобы впустить пацана, Кисарь и не почесался, лень одолела, и с ленью, может быть, щепотка мстительности за то, что разбудили... Уманка благополучно проник в дом, спели под его ногами ступеньки внутренней лестницы - не такие разборчивые и разнозвучные, как на крыльце, затем скрип сместился в коридор, примолк на секунду у батиной комнаты, у ватруховой. Когда жалостно, как призрак, всхлипнули петли уманкиной двери, Кисарь спрыгнул с подоконника, перекинулся и влез в штаны. Сунул ноги в сапоги, ремни на голенищах затягивать не стал - закурил и выскользнул в коридор.
Насколько здравой была идея соваться к Уманке сейчас - бес знает. Пацан мог быть всё ещё зол на то, что Расти отшил его пару часов назад. Мог быть зол вдвойне за скворечник, который Ватрух тут вчера мастерил с колодским шкетом. Примириться с Уманкой было легко, если он успевал пробегаться и оголодать, но сейчас поц только из города вернулся - не с исповеди же, не смешите тапки. Хотя мог быть и не зол, а утрахан, умиротворён и слишком устал, чтобы стервозить. Не проверишь - не узнаешь. Расти вошёл в его комнату, прикрыл дверь и, спинав сапоги на пол, хлопнулся на край уманкиной койки. Лежанка натужно закряхтела от дополнительной нагрузки, но жалобы престарелой мебели никого не тревожили - до сих пор её развалить не удалось, факт.
- Гулял бы аккуратнее, - тихо сказал Расти вместо приветствия. - Не целованный ты в гузно единым, чтоб тебя вечно лихо обходило.
От Уманки пахло посторонним мужиком. Чужим домом и улицей. От него часто пахло чужими домами, а то и не домами вовсе. Ватруху до этого дела не было, всего лишь не нравилось, что дополнительные запахи перебивают уманкин собственный - этот был особенный, долей феромонов с ног валило. Его Расти заценил то ли на третий, то ли на второй день в халупе, и тогда же понял, что Уманка заценил в ответ. Посмотрел так, что сукину коту загривок замурашило. С того и повелось. Кошаки куда попало спать не ложатся, Ватруху вот пришлось по нраву хаживать к Уманке доваляться остаток утра, пусть и не нравилось, что комната не запирается - к племяшу Хло заглядывал уж почаще, чем к Расти.
- Не надумал на дверь замок навесить? - Ватрух фыркнул, пыхнув вишнёвым дымком. - Насобачиться булавкой взламывать...
Не надумал. Уж на что умел наплевать Уманка, так это на сохранность своего уединения - так казалось Кисарю. Или так удобно было думать, чтобы без зазрения совести время от времени отполовинивать уманкину лежанку.

Отредактировано Кисарь (2011-03-16 18:20:19)

- А меня не это заботит... Напорешься в глухой час на Полухарю и будешь в лучших мирах на пару с Ветрохвостом пересчитывать, с кем натрахаться не успел - угадай, с кого Хло шкуру спустит? - Ватрух крутнулся на бок, нашарил под койкой надколотую плошку-пепелку, растёр в ней окурок. Зачастив к Уманке, он озаботился пристроить тут эту полезную штуку, чтоб с каждым бычком до окна не бегать. - Он и так втемяшил себе, что я выбл*дка ушатаю.
Так оно и складывалось, к тому шло, что каждая смерть в артели - ватрухов недосмотр. Не оказался где надо, не поспел к разбору оладушков, и так далее, и тому подобное. Зинар в дипломатии поднаторел получше Расти, Тагг считался крепким в драках, но с появлением Ватруха Зинар из своей кельи, захламлённой книгами, перьями и свечными огарками, нос казал всё реже, а Тагг... А чо Тагг, не от кислой капусты Горлаш повадился, чуть что, за Ватрухом бегать, мол замес вышел, подсоби кошатина. "Сделали блин из сукина кота заступника..." И сомневаться некуда - Батя, случись чего с Уманкой, спрашивать будет с Расти. Такое положение вещей только усугублялось из-за неровного растиного отношения к хловскому племяннику...
Ватрух и сам не заметил, когда начал исподволь опекать пацана, когда первым его вопросом к тому, кто с Уманкой ушёл и вернулся один, стал: "А Картинка где?" Да ещё после той позапамятной ночи, в которую Расти Уманку, хорошо датого и отзывчивого, до самой зари валял - невыспатый, дюже похмельный Батя не поленился выловить сукина кота и сунул жилистый кулак под нос:
- Хляди у меня!..
Расти одёргивал себя потом, лишний раз Уманке сопли утирать не лез, да поздно спохватился. Не то чтобы Хло ему племяша уж с приданым просватал, но... Но.
Уманка чем-то неуловимо напоминал Кисарю загорелого, тонкого как медная струна Джалиля, "каштар сахиб" - господина кота. И одновременно был совсем другим. Джалилю, богатому наследнику, жизнь была сплошной щербет, и порхал он по жизни стрижом. Уманка - дитя иной страны, иного климата и иной касты - вырос серьёзнее и хищнее. Чёрная куница, шипастый цветочек... Отчего-то оборотень переносил на Уманку то беспокойство старшего, сильного о младшем, неопытном. Беспокойство о том, кто может лопухнуться, неверно сопоставив свои возможности с опасностью. И тут же, в противовес, Кисарь любил видеть, как Уманка наступает на грабли, набивает шишки, творит хрень и плодит промахи. Он не опускался до настоящих подстав, однако не подстилал соломки там, куда Уманке неотвратимо грозило шандарахнуться.
Наверное, этот человечий детёныш оборотню... нравился?
Кисарь чувствовал, когда Уманка на него смотрит. Это было иначе, чем просто ощущение направленного взгляда. Настроение распознавалось отчётливо, шкурой - то посмотрит-укусит, то посмотрит-погладит. Сейчас вот смотрел так, будто ладонью касается ласково и тепло... И не просто ласково.
"Ты что - ОПЯТЬ?"
Заминка на выдохе, упрямый жест - не одному Кисарю к весне чердак несло.
- А то спешишь зубы точить... Это всегда успеется, - усмехнулся Расти, невзначай позабыв ответить что-нибудь на просьбу. Уманка постоянно заговаривал об этом, а Ватрух пускал его слова либо мимо ушей, либо на тормозах. Как пацану объяснить на пальцах, что оборотнем через выучку не станешь? Как для начала признаться, что оборотень? Припомнилось шулеровское "мокрушник". "Мокрушник и есть." Перед смертоубийством в драке Кисарь не останавливался, не видел в этом ничего ужасного... но не хотел почему-то, чтобы и для Уманки потёрлась грань между победой и физическим уничтожением противника.
До сих пор не хотел.
Как-то вдруг забрела в рыжую голову мысль - испортить этого молодого человечьего самца, повернуть ему часть души на зверский лад. Рубин заворочался, пыхнул теплом по спине. В последнее время живой камень отяжелел, разленился, брал много сил и почти непрерывно дрых... "Неужто и ему пора пришла..?" Расти подвинулся к пацану, налёг на тонкую, гибкую спину, отмахнув одеяло, носом сшевелил волосы с уманкиной шеи, куснул и загладил губами вмятые ямки от клыков. Нежное мясцо, здоровое... Сам оборотень чуть не сдох, когда рубин присаживался к его костям, мышцам и потрохам. Под силу ли человеку пережить то же самое? Уманка не был плюгавым, но выше расы не прыгнешь.
- Попробуем, - шепнул Кисарь Уманке в затылок, потом развернул к себе лицом, щипнул поцелуем в губы. - Только чур не жаловаться... Одевайся.
Голос у парня был громкий, Расти чуял, что взвоет Уманка как баньшиха на гону, не только халупу, но и ближние городские кварталы на уши подымет.

Уманка, я: >>> в лес!

ТАЙМСКИП
У Кисаря было насыщенное утро.
Из дому он выбрался сереньким предрассветьем, под продрогшее пузо низких туч, сеющих редкую холодную крошку дождя - безвкусного, бедного... Жатва отошла, ослабший как осенняя муха ветер волок с пригородных полей запах преющего на корню сухостоя да вопли птиц, которых на опустевших угодьях не полошили больше резвые работницы - ведь и Великорепицу отвели позавчера, последний урожайный благодарственный молебен, и по всему Долгоиграющему хозяйки собачились теперь из-за дощатых кадок, мариновали круглую жёлтую репу на все месяцы долгой здешней зимы и неплодной весны.
Под сиротской моросью Ватрух шмыгнул улицами, забрёл куда надо и направился к Вдовьей канавке - ленивому притоку Раша шириной с корыто и глубиной пьянчуге по маковку, через которую щербатым каменным мостком можно было попасть на кладбище.
Пока шёл, разъяснилось. Вспугнутыми форелями понеслись по небу жемчужные узкие облака, каждый мокрый околыш на тропинках погоста засиял, как алмаз. Поплутав меж могил, Кисарь нашёл, что искал - белёсую невысокую плиту с почти затёртыми строчками имени и цифр. Он постоял с минуту против этой скромной плиты, над которой трясла лысыми веточками молодая рябина, потом бережно уложил к серому граниту мохнатый ворох белоснежных георгинов - магией выращенных, конечно, в это-то время года, но царственных и чистых, как фата.
- Спасибо, маленькая... - оборотень присел у могилы, прижался лбом к семерику на камне, - спасибо за сына.
А потом солнце набралось смелости, хлынуло золотом на промокший мир, обсушило швы мостовых - и Кисарь бродил по кривым узким закоулкам с Добрыськой, ярким как ягода шиповника. Котёнок приплясывал, забегал вперёд и отставал, нагонял, трепался, перескакивая с пятого на десятое, и никак не мог успокоиться и сунуть в карман нож-бабочку, который Кисарь подарил, и несколько раз мелко порезался, играя лезвием, серебристым и быстрым, как уклейка на мелководье... Кисарь себя не понимал. Хорошо ему было, светло, аж ком в горле стоял и щипало глаза... Наверное, от чехарды облаков в пречистом, пресном и святом осеннем небе. Сын, надо же... День рождения сына - целых пятнадцать лет.
Как это оказалось возможно... Не надеялся, не загадывал. "Господи Луноокий, какое чудо..."
"Чудо" кровожадно размахивало дарёной бабочкой и казалось себя лохматее от того, что в ярости шевелюра топорщилась.
Довольный всем или почти всем, Ватрух уговорился выцепить Добрыську на попойку ближе к ночи. У Йцукена, как пить дать, по такому поводу не заржавеет поляна - племянник был первый и до сих пор единственный, а родственников Шерегары ценят. Пока же, до назначенного часа, оборотень раздобыл плетёнку нежного сидра и жареного каплуна, с которыми вернулся под родную - почти родную - крышу халупы. Вернулся, кстати сказать, гордо, но скрытно, ибо делиться добычей с хловцами сегодня не планировал.
С плетёнкой, на длинной перевязи болтающейся за спиной, и с узлом из полотенец, куда был умотан петух, Ватрух перевалился через подоконник своей комнаты, в размашистую трапецию нахального солнечного света, пролитого на пол.